С самой первой секунды появления в этом мире мы должны что-то делать с энергией, которая выделяется при столкновении наших желаний (или нежеланий) с реальностью.
Новорожденный голодный ребенок кричит, по мере взросления он может уже ОТКЛАДЫВАТЬ крик.
И со временем он много чего научится терпеть и откладываться до подходящего момента: голод, походы в туалет, сексуальные импульсы. Собственно, об этом и писал Фрейд, говоря о стадиях развития: оральная, анальная, генитальная – где дислоцируются в теле желания, которые человек учится тормозить.
Куда девается энергия при торможении? И снова вспомним Фрейда и его концепцию.
Ид – образ некого бессознательного “контейнера”, одна из функций которого хранить энергию от торможения нереализованных желаний.
У новорожденного с контейнированием все плохо (но так и должно быть – этот навык растет “снаружи мамы”, в контакте со средой) – у него все импульсы тут же выражаются в поведении, а дальше – вся жизнь тренировка. Вот только условия тренировки у всех разные.
Значимый взрослый около ребенка – это и есть его контейнер – “складывать беды в маму” это означает дать своему еще маленькому контейнеру нормально развиваться, не забивая его под завязку. Ребенок может сильно расплакаться от ерундовой царапины и прибежать к маме на колени, чтобы в ее контейнер сложить свои важные для него переживания, сам он пока не может терпеть как взрослый, не может не отреагировать “ну что ты плачешь как маленький”.
Именно поэтому взрослому часто кажутся детские переживания ерундой, хотя не кажется странным, что ребенку не под силу поднять то, что может легко взять в руки взрослый.
Ребенок складывает сложности во взрослого. Если, конечно, у взрослого есть, куда складывать… “Сам виноват, куда залез”, “так тебе и надо, будешь соображать лучше” или мамы просто рядом нет. Никого рядом нет. И тогда боль замораживается. И она будет как партизан в окопе ждать своего часа – война закончилась, а она вдруг появляется из ниоткуда с гранатой и криком “умрите все”. Часто это происходит неожиданного для самого человека. Масса исследований говорят о высокой корреляции приступов гнева и непростого детства.
Контейнер заполнен травмами словно морозильник? Тогда ежедневным фрустрациям просто некуда поместиться и в поведении мы наблюдаем человека, который готов сжечь до тла с персоналом заживо кафе, где официант был недостаточно вежлив – ему мало того что некуда сложить обиду, так попавший камешек еще активизирует все накопленное за время жизни и РЕАЛЬНОЕ субъективное переживание боли от грубого слова такое, будто с человеком совершили что-то ну очень страшное.
Отсюда такая несимметричность реакции. Переводя на язык нейробиологии – так срослись нейронные цепи. Человек потом может жалеть и раскаиваться, но это никак не предотвращает подобные реакции в будущем.
В тоталитарных государствах ранняя разлука с родителями как будто бы часть политики воспитания (посмотрите, как в той же Северной Корее устроена система воспитания детей).
В СССР в три месяца женщина должна была выйти на работу, отдав ребенка в ясли. В больницах (читай – с ослабленным собственным ресурсом) с очень ранних лет – без матери. Такая система калечит не только ребенка, но и родителя, убивая на корню хотя бы даже биологическую привязанность к потомству. Родителя физически и/или эмоционально (контейнер закрыт для ребенка) нет рядом, и все тягости реальности ребенок вынужден куда-то девать. Или соматизировать (все в болезни тела), или замораживать до иных времен.
Заморозка несконтейнированных детских травм – основа любой травли и дедовщины. Девиантного детского поведения. Проблем с усыновленными детьми, о которых предупреждают в школе приемных родителей.
Старшеклассники издеваются над младшими, как когда-то издевались над ними. Педофилы чаще всего сами становились жертвами насилия. Самый злой начальник на работе обычно тот, кто дополз по карьерной лестнице с самого низа и “всем все помнит”. Армия. Тюрьма. Казалось бы, зачем ты делаешь то, что делали с тобой, если знаешь, КАК ЭТО БОЛЬНО? Потому что тебе (твоим нейронным цепочкам) кажется, что есть шанс наконец-то выместить замороженную боль. На того, кто слабее, и потому будет ВЫНУЖДЕН принять её – дети, старики, инвалиды, психически больные, животные… Это искушение супермаркета без охраны – вот сейчас можно все и ничего тебе за это не будет. Но это лишь иллюзия. Иллюзия временного облегчения. Псевдооргазм.
И так же поступают травмированные дети, когда сами становятся родителями: появившееся зависимое существо открывает портал в ад: кажется, что слова сами приходят на ум “а я говорила не лезь, а как ты хотел”, “я тебя в детский дом сдам, сволочь”, “не треугольник тупой, а ты тупой”.
Ребенок фактом своего существование делает запрос на ресурс, а его нет. Есть только травмы и обиды.
Как первые христиане шли на закланье к жаждущей крови толпе (становились контейнерами для ненависти), так и ребенок появившийся на свет (правда без собственного согласия) становится агнцем на алтаре родительской травмы. Он открывает своим появлением и без того хлипкую платину, сдерживающую бурную реку накопившегося. В обществе, где легализовано токсичное отношение к детям, такое общение с ребенком не вызывает вопросов у окружающих – все так жили и живут.
Это дает финальную индульгенцию на насилие в своей семье, по отношению к своим детям. И тогда почти нет шанса появиться этим 200 миллисекундам свободы торможения, чтобы остановить руку от подзатыльника, а язык от “зачем я тебя только родила, тварь”. Нет ни ресурса, ни времени, ни стимула остановить патологические, но уже ставшие слишком традиционными способы коммуникации с ребенком. Человек катится по своей колее нейронных цепей, теряя то, что можно назвать свободой воли.
Ведь часто в культуре подставлять вторую щеку, то есть контейнировать чужую ярость в себя, считается слабостью. Тот, кто прощает – лох. Кто не играет в игру “они сами виноваты” – трус и размазня.
Ныть нельзя (то есть выражать боль во вне), люди в блокадном Ленинграде умирали с голоду, а ты ноешь, что на работе проблемы, как будто, если этот человек сейчас прекратит делиться болью, те жертвы воскреснут и счастливо заживут. Все эти “а дети в Африке голодают” – это отказ от контейнирования, потому что свое то складывать некуда, куда еще чужое. Однако, прощение не слабость, эта самая мощная сила из всех возможных, то что сильнее силы автоматической ненависти. Прощение, это когда все твои нейроны приготовились на уничтожение, а ты в 200 миллисекунд уводишь руку и стреляешь в воздух.
Уметь прощать – навык, а значит он тренируется, с увеличением нагрузок может переходить на новые уровни.
Сначала ты научился прощать друзей, потом врагов. 200 миллисекунд на каждый подход в тренировке.
Это любить своих детей, вопреки хору злых голосов из своего травматичного детства и внешних комментариев “не бери на руки избалуешь”, “чего неженкой растишь”, “тресни ему как следует пусть знает”, “скажи ему, пусть дает сдачи всегда”. Это не отомстить тому, кто по всем человеческим меркам этой мести заслуживает.
Говорят, что в мире нет справедливости. Да, но в мире есть Любовь, а Любовь – это и есть самая большая несправедливость.
Не справедливо помочь тому, кто должен вроде как быть твоим врагом. Не справедливо любить того, кто приносит тебе боль. Не справедливо делать добро и не получать признания, но продолжать его творить. Не справедливо давать незнакомым людям с таким трудом заработанные деньги на решение их проблем. Не справедливо рисковать жизнью ради других людей, вынося их из огня.
И очень хотелось бы, чтобы для такой несправедливости люди всегда находили силы и ресурс – как в самих себе, так и в близких.
Автор: Виолетта Виноградова, гештальттерапевт, юнгианский аналитик.
Фото: pixabay.com.
